Оглавление
Телеграмма
Август 1963-го года. Жена Евгения Александровича – Инна Михайловна Серикова – смертельно больна. Прервав все свои гастроли и работу, Евгений Александрович ни на один день не покидает Ленинград. Оркестр уже находится в Кисловодске на летнем сезоне. И вот где-то в конце августа возникает необходимость для него все-таки приехать, хотя бы на неделю, в Кисловодск и продирижировать закрытие сезона.
Скрепя сердце, Евгений Александрович собирается в дорогу. Перед отъездом получает твердые заверения, что каждый день из Ленинграда будет телеграмма с подробным сообщением о состоянии здоровья Инны Михайловны. С этим он оставляет ее в Ленинграде.
Мы закрываем сезон. И вот в день отъезда из Кисловодска долгожданная телеграмма не приходит. Евгений Александрович ждет ее в течение целого дня и, так и не получив, садится в поезд и вечером уезжает в Ленинград. Все те из музыкантов, кто знает о том, что происходит в его семье, очень подавлены, знают, что телеграмма так и не пришла, и, естественно, думают о самом худшем.
Евгений Александрович почти не выходит из своего купе, ничего не ест. В общем, состояние его ужасно. Так проходят почти сутки, и где-то под вечер следующего дня мы прибываем в Харьков. Стоянка довольно большая, вагон быстро пустеет, все разбегаются по своим делам.
Я случайно задерживаюсь в дверях вагона и вдруг вижу следующую картину: по перрону двигается группа людей во главе с каким-то высоким железнодорожным чином и направляются явно к нашему вагону. Спрашивают:
Отвечаю:
Тогда с явным облегчением возглавляющий эту делегацию подает мне телеграмму, всю испещренную надписями “молния”, “правительственная” и прочее.
И группа тут же исчезает. Я остаюсь с этой телеграммой в руках в полном оцепенении. Я понимаю, что в ней может быть самое страшное, но я так же понимаю, что не отдать ее немедленно я не имею права и должен сейчас же идти в купе к Евгению Александровичу. Увидев меня на пороге, он тотчас понимает, что произошло и дрожащими руками начинает шарить вокруг себя в поисках очков. Не найдя их, тихо говорит мне:
Что мне остается делать? Я распечатываю телеграмму и уже в следующую секунду все становится ясно: ничего не произошло, просто замешкались, дома все то же, состояние больной не ухудшилось, ждут домой, как могут успокаивают. Евгений Александрович как-то мгновенно ссутуливается, руки безжизненно опускаются, и вот он, уже не таясь и не стесняясь, плачет, слезы неудержимо льются, он по-детски ладонями размазывает их по щекам.
И я вдруг чувствую, что имею право это видеть, что никогда не почувствует ко мне раздражения за то, что я был всему этому свидетель. У меня даже такое ощущение, что ему приятно делиться со мной этими слезами.
Это чувство доверительной любви к нему сохранилось у меня до конца его дней.
***
Изредка по вечерам я слушаю записи Евгения Александровича, сделанные в разное время с нашим оркестром. Стараюсь делать это не часто, чтобы сохранить то празднично-яркое ощущение события, которое всегда сопровождало наши с ним концерты.
Думаю, что, пока люди в нашем все более и более теряющем рассудок мире не разучатся слушать настоящую музыку, имя Мравинского не будет забыто.
Однако, чем дальше время отодвигает от нас образ Мравинского – человека, тем все больше начинаешь понимать трагическую реальность до боли щемящего чувства всей невосполнимости нашей общей утраты.
Александр Ильич Соколов
Пражский портсигар
Музыкальный фестиваль “Пражская весна” 1955 года. Ослепительным майским солнцем и неправдоподобно чистыми улицами встречает нас Прага. Чистота везде такая, что сделала бы честь нашим послеоперационным палатам, хотя урн почти нигде не видно. Бросить где-нибудь на тротуаре или мостовой бумажку или окурок так же немыслимо, как в концерте зааплодировать по окончании первой части симфонии.
Сигареты у нас еще не вошли в моду. Большинство из нас курит папиросы. И сразу возникает проблема – как избавляться от окурков? Нахожу простой выход: в портсигаре на одной половине держу папиросы, на другую под резиночку аккуратно складываю недокуренные “чинарики”.
После репетиции к группе музыкантов неожиданно подходит Евгений Александрович и спрашивает:
В ответ сразу протягивается несколько хорошеньких разноцветных коробочек с сигаретами. А надо сказать, что Евгений Александрович, будучи заядлым курильщиком, всегда предпочитал сигареты или папиросы самых простых и дешевых сортов.
Помню, когда-то были сигареты, которые назывались “Памир”, по-моему, самые дешевые. Вдоль пачки мимо грязно-серо-картонного пейзажа двигался бодрый турист с рюкзаком за спиной. Эти сигареты доморощенные острословы тех времен ласково называли “Нищий в горах”. Это был один из любимых сортов Евгения Александровича. Он предпочитал их всем “кентам”, “данхиллам”, “честерфилдам” вместе взятым.
Так вот, оглядев протянутые пачки, Евгений Александрович говорит:
Тут я, переполненный гордостью, вынимаю из кармана портсигар и с готовностью протягиваю его Евгению Александровичу. И, о ужас! На одной половине портсигара ровным рядом лежат папиросы, на другой – четыре или пять окурков. Физиономия моя мгновенно становится цвета бархатной обивки кресел нашего филармонического зала.
Однако Евгений Александрович со свойственным ему врожденным аристократизмом спокойно берет папиросу, закуривает, с наслаждением затягивается дымом, а затем говорит:
Жизнь и карьера
Мравинский родился в Санкт-Петербург. Сопрано Евгения Мравина была его тетя. Его отец, Александр Константинович Мравинский, умер в 1918 году, и в том же году молодой Мравинский начал работать за кулисами в Мариинский Театр, выступая в качестве балета репетитор с 1923 по 1931 год. Изучив сначала биологию в Ленинградском университете, в 1924 году он поступил в Ленинградская консерватория как неоплачиваемый студент благодаря своей сводной тете Александра Коллонтай,[нужна цитата] кто порекомендовал его ректору, Александр Константинович Глазунов, а для просвещения, Анатолий Луначарский.
Первое выступление Мравинского на публике состоялось в 1929 году. На протяжении 30-х годов он дирижировал в Кировский балет и Большой оперный театр. В сентябре 1938 года он выиграл Всесоюзный конкурс дирижеров в Москве.
В 1931 году Мравинский дебютировал с оркестром Ленинградской филармонии; в октябре 1938 года он был назначен ее главным дирижером и занимал эту должность до самой смерти. При Мравинском Ленинградская филармония приобрела международную известность, особенно в исполнении русской музыки. Во время Великой Отечественной войны Мравинский и оркестр были эвакуированы в Сибирь.[нужна цитата]
Музыка Дмитрий Шостакович был тесно связан с Мравинским, начиная с проведения мировой премьеры композиторского Пятая симфония. В дальнейшем дирижер будет руководить мировыми премьерами спектакля. Шестой, Восьмой (которую Шостакович посвятил Мравинскому), Девятая, Десятый, и Двенадцатая симфония, так же хорошо как Песня лесов, Концерт для скрипки № 1 , и Концерт для виолончели № 1. Его отказ провести премьеру оперы Шостаковича. Тринадцатая симфония в 1962 году стал причиной перманентного разрыва их дружбы. Из оставшихся симфоний Шостаковича, премьера которых не состоялась, Мравинский исполнил (и записал) только Седьмую, Одиннадцатый, и Пятнадцатый.
Он также провел премьеру Сергей Прокофьевс Шестая симфония.
Мравинский делал студийные записи с 1938 по 1961 год, в том числе записывал симфонии Чайковского для Deutsche Grammophonсначала в монофоническом звуке в Вене, затем в стерео-римейках в Лондоне. Его записи, выпущенные после 1961 года, были взяты с живых концертов. Его последняя запись была живого выступления в апреле 1984 г. Симфония № 12 Шостаковича.
В 1946 году международная карьера Мравинского началась с гастролей по Финляндии и Чехословакии на фестивале «Пражская весна». Более поздние гастроли с оркестром включали в себя в июне 1956 г. западная Европа. Их единственное появление в Соединенном Королевстве было в сентябре 1960 года на Эдинбургском фестивале и фестивале. Королевский фестивальный зал, Лондон. Их первый тур в Японию был в мае 1973 года. Их последний зарубежный тур был в 1984 году в Западной Германии.
6 марта 1987 года Мравинский провел свой последний концерт, программу, состоящую из Шуберта Симфония № 8 и Брамса Симфония No. 4. После продолжительной болезни Мравинский скончался в Ленинград в 1988 году в возрасте 84 лет.
Репетиция Гриши
Середина 60-х годов. Мой двоюродный брат Григорий Соколов, тогда еще школьник, делает свои первые шаги на большой концертной эстраде. Он должен выступить со вторым оркестром филармонии.
День концерта, как назло, совпадает с репетиционным днем Евгения Александровича в нашем оркестре. Репетиция начинается в 11 часов и заканчивается в 3 часа дня – значит, репетиция второго оркестра может начаться где-то не раньше четырех, и поэтому между репетицией и концертом времени уже почти не остается. Это, конечно, трудно.
Волнуется преподавательница Гриши – Лия Ильинична Зелихман. Огорчен сам Гриша, но поделать ничего нельзя – зал занят, репетировать можно только перед концертом. И вот я решаюсь на следующее предприятие.
Накануне концерта я встречаю Евгения Александровича, который только что приехал на репетицию, и обращаюсь к нему с просьбой:
В ответ я мгновенно слышу:
Евгений Александрович своими большими решительными шагами удаляется в свою артистическую комнату. Я уже проклинаю себя за то, что полез с такой необдуманной просьбой, понимаю, что из этой затеи ничего, конечно, не выйдет и огорченный возвращаюсь на сцену и продолжаю разыгрываться перед репетицией.
Минут за пять до ее начала ко мне подходит инспектор оркестра и говорит:
Ну, думаю, сейчас получу еще за наглость и отправляюсь к Евгению Александровичу. К моему большому изумлению Евгений Александрович начинает очень уважительно объяснять, почему он вынужден был мне отказать.
Говорит о том, что в психологическом отношении репетиционное время очень важно, что и музыканты, и дирижер живут по каким-то биологическим часам, двигать которые очень опасно для дела и это очень отражается на ходе работы – человек, настроенный репетировать утром, днем будет работать уже с совсем другим ощущением, что все это не каприз, что это чрезвычайно важно для дела. Поэтому я не должен ни в коем случае на него обижаться
Я, конечно, смущен таким поворотом событий гораздо больше, чем если бы получил выговор.
Неожиданно Евгений Александрович переходит на Гришины дела, начинает подробно расспрашивать о его занятиях, о его игре, о его будущем с большой заинтересованностью, говорит о том, что хотел бы когда-нибудь поиграть с ним, и вообще весь разговор заканчивается совсем в неожиданных для меня тонах.
После репетиции часа через три, когда Евгений Александрович уже уходит с эстрады, перед оркестром появляется инспектор и объявляет:
Всю жизнь пытаюсь решить для себя, какая воля абсолютна и истинна – та ли, которая лишь способна ломать, сокрушать и подчинять себе других, или та, которая хоть иногда с доброй человеческой мудростью способна подчинить себе вековую нашу человеческую гордыню.
